Фотография

по-сыновьи любит свою родную Полтавщину за ее роскошную природу, синюю, как море, степь, щебет жаворонка и расписные сады. Лучшего места на земле для него нет. Здесь его корни, отчий край, над которым витает дух предков. Так воспринимать красоту природы и гармонию может лишь духовно богатый человек! С хлебом в душу всосал он полтавский говор и шутки, делил с трудолюбивыми добрыми земляками печаль и радость, нежную замечтавшуюся песню, полтавские галушки. Часто обращался к этому источнику, чтобы оживить патриотические чувства. Полтавщина была для него рецептором духовно-эмоциональной жизни, крылом, правдой, жизнью.

У каждого из нас есть своя маленькая Родина. Для меня – это вечно юное Тернополье. О его стены ломали свои сабли турки, пытались поработить поляки. И выстоял мой край, так как живет в нем эхо казацких дум, вдохновляет трудолюбивых и национально сознательных людей вещее Шевченковое слово, шепот Франковых лип и пение несравненной Соломии. А известна ли вам наша духовная Мекка – Зарваница, к которой идут богомольцы не только из Европы, а и далекой Америки? Чудотворная Богородица оберегает мою родину. Меня привлекает красота моих родных мест. Хотя нет у нас степей бескрайних, но есть замечательные поля, которые летом колосятся буйными волнами хлебов и зелеными коврами свекл, есть вишневые сады и парки, невысокие горы и нарядные леса… Все мне до боли близкое и родное, так как это – моя земля.

Может, где-то земля есть лучшая и высшая, а над ней — небо золотое, а мне наилучшая та, где вишня мамина цветет”. И это воистину так. Хоть медленно, но уверенно ступает жизнь по моей Тернопольщине. Несет она прошлую славу в грядущие века, новейшей красотой окрыляет ее, богатеет волей и добром. Это наш маленький рай на земле, и он будет со мной всегда, где бы я не ступала.

Вот пишут: малая родина... Что же это такое? Где ее границы? Откуда и докуда она простирается?
По-моему, малая родина — это окоем нашего детства. Иными словами, то, что способно объять мальчишеское око. И что жаждет вместить в себя чистая, распахнутая душа. Где эта душа впервые удивилась, обрадовалась и возликовала от нахлынувшего восторга. И где впервые огорчилась, разгневалась или пережила свое первое потрясение.
Тихая деревенская улица, пахнущий пряниками и кожаной обувью тесный магазинчик, машинный двор за околицей, куда заманчиво пробраться, тайком посидеть в кабине еще не остывшего трактора, потрогать рычаги и кнопки, блаженно повздыхать запах наработавшегося мотора; туманное таинство сбегающего под гору колхозного сада, в сумерках которого предостерегающе постукивает деревянная колотушка, гремит тяжелой цепью рыжий репьистый пес. За садом — змеистые зигзаги старых, почти изгладившихся траншей, поросших терновником и лещиной, которые, однако, и поныне заставляют примолкнуть, говорить вполголоса... И вдруг, снова воротясь к прежнему, шумно, наперегонки умчаться в зовущий простор луга с блестками озерков и полузаросших стариц, где, раздевшись донага и взбаламутив воду, майкой начерпать в этом черном киселе чумазых карасей пополам с пиявками и плавунцами. И вот наконец речушка, петлявая, увертливая, не терпящая открытых мест и норовящая улизнуть в лозняки, в корявую и петлючую неразбериху. И если не жалеть рубах и штанов, то можно продраться к старой мельнице с давно разбитой плотиной и обвалившейся кровлей, где сквозь обветшалые мостки и в пустые проемы буйно бьет вольный кипрей. Здесь тоже не принято говорить громко: 210 ходит молва, будто и теперь еще в омуте обретается мельничный водяной, ветхий, обомшелый, и будто бы кто-то слыхал, как он кряхтел и отдувался в кустах, тужась столкнуть в омут теперь уже никому не нужный жернов. Как же не пробраться туда и не посмотреть, страшась и озираясь, лежит ли тот камень или уже нет его... За рекой — соседняя деревня,

Было это давным-давно. Поколение «шестидесятых» пребывало в возрастном промежутке между 17 и 25 годами. Просьба не путать с шестидесятниками! Речь идет об их детях, которым выпало прокладывать очередной БАМ, провожать Московскую Олимпиаду и развитой социализм. О детях, которые многое знали и мало что понимали и во что верили. Это было поколение реальных конкретных «совков» - достойных обывателей, пожинавших плоды социалистической действительности, сформированной в боях и трудах дедов и отцов. Последнему сознательному советскому поколению (дети до 14 лет в этот список по определению не попадают) выпала вполне сытая и умиротворенная жизнь, без революций, войн, гулагов. Возможно, это и стало причиной повсеместного распространения гражданской лени и обломовщины. И при попустительстве «советских обывателей», то есть меня и моих ровесников, некогда могучий Советский Союз сделал ручкой своим согражданам и миру. Вина ли это наша? Думаю, нет. Сейчас на всех углах кричат о необходимости формирования в обновленной России среднего класса. Скоро двадцать лет как кричат. А ведь средний класс – это сытый, довольный жизнью, работой и достатком обыватель, не ИМЕЮЩИЙ ПРЕТЕНЗИЙ К ГОСУДАРСТВУ. Короче, не интеллигент в исконно российском понимании этого явления – человек, находящийся в садо-мазохистских отношениях с властью. Вот он сидит на кухоньке и моет кости государству, плоды которого вкушает, и при этом страдает до коликов в желудке. Пьет водку для смелости и слушает что-то запрещенное, ощущая себя героем времени. При этом иногда оглядывается на дверь со сладким замиранием сердца, ожидая появления центурионов с деревянной перекладиной для распятия, крестом и гвоздями. Я сам, как и многие мои филологические сокурсники, отдал дань этой моде на интеллигентность на заре вхождения в юность. Но легкость и наглость, с которыми все это сочинялось, писалось, читалось и пелось, слабо напоминали страдания истинного интеллигента. Это был добрый и светлый фарс – отдушина, которую себе мож

Неразделенная любовь председательши студсовета – вещь серьезная. Так что за худосочной фигурой куратора естественным образом вырисовывалась тень от бедер и плеч Татьяны. Кровати и огромный трехстворчатый шкаф в комнате были расположены так, что видеть дверь могли только двое из шестерых. Один – молодой, официально называемый «первокурсник» с местом обитания у стены справа от дверей. Другой – ваш покорный слуга, имеющий кровать и тумбочку вдоль двух огромных окон и длинной зеленой батареи. Куратор смотрел на нас. Мы смотрели на куратора. Наши лица были каменными, даже еще каменистее, чем до его появления. Так, наверное, от толпы зрителей все более и более замирал почетный караул у мавзолея на Красной площади. Мы не могли нарушить ритуал. В это мгновение для меня и молодого он возвысился до присяги. Краем глаза я мог наблюдать оставшихся четырех моих «сокамерников», вернее сослуживцев, и заметил, что мимо них не прошло дополнительное напряжение, сковавшее все мое тело – я едва дышал. Мои сотоварищи, лишенные возможности оценить всю пикантность ситуации, восприняли такое мое поведение как призыв к соревнованию на «а кто тверже?», оценили и стали вытягиваться и каменеть до хруста в костях. Ноздри перестали трепетать, глаза раскрывались все шире и шире. Это уже была цепная реакция. И я был ее катализатором.

Гимн дошел до середины. Куратор продолжал молчать в проеме дверей. Но самое удивительное, что все происходящее каким-то непостижимым образом оказало влияние и на него. Незаметно для себя он замер, вытянул руки по швам, набрал воздух в грудь, втянул живот, окаменел лицом. Он стал одним из нас. За его спиной колебалась тень от бедер ничего не понимавшей Татьяны. Но, не смотря на то, что председательша не могла видеть происходящего, жизнеутверждающие и уверенные звуки и слова гимна сделали свое дело – Татьяна молчала и не выходила на первый план. Она даже не пыталась выглянуть из-за плеча куратора. Я не удивлюсь, если она по своему приняла стойку «смирно» в слабоос